Дитя эпохи - Страница 91

Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая себе живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук. Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение. Но дело есть дело.

Я лег рядышком и поздоровался.

– А, Петя! – воскликнул шеф. – Какими судьбами? Что-нибудь стряслось на работе?

– Стряслось, – сказал я.

Шеф сел и смахнул с живота песок.

– Вас приглашают выступить по телевидению, – сказал я. – Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.

– Ага! – сказал шеф. – Начинается! Это абсолютно исключено.

– Виктор Игнатьевич, – заныл я. – Что вам стоит?

– Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.

– Что такое профанация? – спросил я.

– Профанация – это когда крупный профан объясняет мелким профанам посредством телевидения, чем он занимается… Петя, вы же физик!

– У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, – промолвил я. – Я отец, а потом уже физик.

– Простите, я не подумал, что это так серьезно, – сказал шеф.

– Детям нужно рассказать о нашей науке, – продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.

– Ладно, – сказал шеф. – Я выступлю.

Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее.

Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.

– Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу, – сказал он. – Пишите!

Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать в популярной форме, чем мы занимаемся. Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он прирожденный популяризатор.

– Уходите, – сказал шеф. – А то мы поссоримся.

– Ссора между начальником и подчиненным недемократична, – сказал я. – Вы меня можете уволить, а я вас нет.

– Петя, на вас отрицательно действует журналистика, – сказал шеф. – Вы стали излишне остроумны.

Первая профанация

На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Я сам его перепечатал на кафедральной машинке одним пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи. Людмила Сергеевна схватила текст и убежала по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, оказавшаяся помощником режиссера.

– Вас зовет Даров, – сказал она.

Я нашел Дарова в павильоне студии. Он расхаживал между столами и располагал на них разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни один из них не упоминался в моем сценарии.

Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике находилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая дуга.

По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный физический кабинет.

– Ну как, юноша, смотрится? – спросил он, упорно продолжая называть меня юношей.

– А зачем они? – сказал я, указывая на приборы. – К физике твердого тела это не имеет отношения.

– Давайте, мой друг, исходить из следующего, – сказал Даров. – Зрителю должно быть интересно. Он должен видеть что-то работающее, двигающееся, прыгающее, мелькающее. Динамика! Ваши кристаллы малы, одинаковы и неинтересны. Мы будем показывать дугу!

– С таким же успехом можно показывать мюзик-холл, – сказал я.

– Это мысль, – сказал Даров. – Мюзик-холл – это мысль. Куда мы его присобачим?

– Перед выступлением Барсова, – предложил я.

– Правильно! Для оживляжа, – сказал Даров.

Только не пугайтесь этого слова! Оживляж – обыкновенный термин на телевидении. Иногда там говорят «дешевый оживляж». Это почти ругательство. А просто оживляж – ничего, это можно.

Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как выяснилось, должны были зажигать электрическую дугу и рассказывать обо всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.

На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно делать, чтобы было лучше.

Лучше никак не получалось. Получалось хуже. Только я начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом углу зала начинал с завыванием читать стихи Ломоносова. Кордебалет вздрагивал и делал ножкой на зрителя. Двадцать пять ножек сразу, потом присед, разворот и опять ножкой – раз! Не надо никакой физики.

Слава Богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кордебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на прямой эфир. Я за него поручился, что все будет в порядке. Потом я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я тоже волновался, хотя это была только репетиция.

– Еще раз от хорала! – крикнул голос Дарова в динамике.

Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль. Но Даров ее пока нам не раскрывал. Все зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял.