Дитя эпохи - Страница 41

И снова уполз сажать его обратно.

– На каждого одна грядка, сено-солома, – объявил управляющий. Это у него такая присказка.

Мы стали выяснять насчет расценок. Расценки были удивительные. Прополоть все поле стоило что-то около пяти рублей. А поле простиралось в одну сторону до горизонта, а в две другие чуть ближе.

– Занимайте грядки, – сказал я.

Все заняли грядки и управляющий ушел. Народ тут же организовал вече.

– Колючки колются, – сказала Тата.

– Плотют плохо, – сказал дядя Федя.

– Мы сено убирать приехали, а не полоть, – сказал Леша.

– Пошел бы дождь! – мечтательно произнесла Люба.

– Надо бы поработать, – неуверенно сказал я.

Губит меня эта проклятая неуверенность! Нет у меня в голосе металла, необходимого руководителю. Люди это чувствуют и садятся на шею. И в данном случае все сразу же взгромоздились мне на шею. Они покинули грядки и разлеглись в тени под деревом. А поле осталось лежать суровым укором руководителю.

– Жрать хотите? Надо полоть! – сказал я.

– Не! Жрать не хотим, – сказал дядя Федя. – У меня живот болит.

Не ожидал я этого от дяди Феди, потомственного крестьянина. Видно, деятельность на нашей кафедре его испортила.

– Что, Петечка? – игриво спросила Тата. – Между двух огней оказался? И вашим, и нашим?

Она сидела на траве в своих брючках из эластика, опираясь на руку. С нее можно было делать рекламную фотографию: «Отдыхайте в Карелии!» Остальные просто напоминали лежбище котиков.

– Я тебе не Петечка! – заорал я, белея.

– Мужлан! – сказала Тата.

– Ах, так? – закричал я. – Допустим!

И я бросился на сорняки, как князь Игорь на половцев. Я крошил их, выдергивал с корнем, бил промеж глаз, клал на лопатки, выбрасывал за канаты ринга, кажется, даже кусал. Земля сыпалась с корней, сорняки ложились направо и налево. Хорошо, что поблизости не было моей мамы. Я так ругался, что ей пришлось бы усомниться в правильности своего воспитания. Ругань мне помогала.

Я углубился в поле, оставляя за собою ровную просеку. Назад я не оглядывался и не разгибался. Колючки царапались зверски. Кое-где попадался турнепс, но не слишком часто. Врагов было так много, что хотелось применить атомную бомбу.

Наконец я достиг горизонта и вышел на пригорок по другую сторону поля. Поясница ныла, руки были исцарапаны до плеч, глаза слезились. Вот так выглядят победители.

Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева и справа от моей просеки воюют наши люди. Просека незаметно растворялась в общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша. Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.

– Обалдеть можно, – сказал Леша. Амбалы любят это слово.

Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис, затем Яша и другие. Последними выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я не стал распространяться относительно их трудовой победы, а снова кинулся в сорняки.

– Держите его, сено-солома! – закричал дядя Федя. – Этак нам на завтра не останется!

Но я уже летел в обратном направлении, как торпедный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки.

– А где турнепс? – спросил я.

– Увлекся, – сказал Леша. – Выдернул все под горячую руку.

Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном, народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепса оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт, и ко всему подходит эстетически.

– Хорошие у тебя брюки, – сказала мне Тата. – Далеко видно.

Она имела в виду пятно белой масляной краски величиной с тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну и черт с ними!

Лишь бы работали.

Тут пришел из конторы Лисоцкий. Он посмотрел на нашу работу и сказал:

– Не густо.

– Было густо, – сказал дядя Федя. – Пропололи уже.

Лисоцкий взялся за одну травинку и выдернул ее.

– Да… – сказал он глубокомысленно.

И мы пошли обедать.

Сначала искупались в озере, потом поели, потом поспали. Обеденный перерыв получился часа три. А потом пошли снова утюжить наше поле. Я уже никого не уговаривал, а сразу бросался в заросли. Интересная все-таки штука – личный пример! По-моему, дело тут в том, что у людей просыпается совесть. Неудобно им смотреть, как один надрывается. Нужно иметь большое мужество, чтобы послать работающего руководителя ко всем чертям. В нашем отряде таких людей не оказалось.

Тата не переставала ехидничать по поводу моего рвения. Глазки ее зло сверкали, но траву она дергала. И даже обставила дядю Федю. Он к концу дня как-то сник и стал жаловаться на печень. Я знаю, откуда у него эти замашки. Он работает в лаборатории, где у начальника больная печень. Поэтому дядя Федя заимствовал всю терминологию у него. А он сам, я думаю, и не подозревает, где находится эта самая печень.

Как-то незаметно пропололи половину поля. И тут же испугались своего энтузиазма. Энтузиазма теперь почему-то принято стыдиться. Никому не хочется, чтобы на него показывали пальцем.

На поле посматривали с любовью. Говорили уже: наше поле… Моя грядка… Ходили друг к другу и тщательно проверяли качество. Я совсем не руководил, стараясь только делать быстрее и лучше. Это не так просто в моем возрасте. Я даже о времени забыл.

Тата пошепталась о чем-то с амбалами и подошла ко мне.

– Петя! – жалобно сказала она. – Может, хватит на сегодня? Завтра сделаем больше.

Во какие разговоры начались! Я разогнулся и сказал:

– Конечно, хватит! Уже две нормы сделали. Я совсем офонарел.