Дитя эпохи - Страница 31

Я побрел по проспекту и набрел на гостиницу. Там я стал объяснять положение немолодой грузинке, администратору гостиницы. Я размахивал почему-то актами о приемке договора и во всем обвинял «Аэрофлот».

– Вах! – сказала она. – Ну, что мне с тобой делать? Живи, конечно! До завтра, – добавила она.

И я поселился до завтра в номере на двоих, удачно сочетавшим восточную экзотику с европейским комфортом. Экзотика состояла в чеканке, украшавшей стену, и запахе шашлыка, доносившемся из ресторана снизу. Комфорт заключался в телефонном аппарате и двух кроватях с подушками. Я рухнул на одну из них, стараясь не обращать внимание на шашлычный дух.

Проснулся я от сильного храпа. Было уже светло. На соседней кровати спал человек, с головой завернутый в одеяло. Я сел на кровати, и в тот же момент храп прекратился. Потом из-под одеяла появилось лицо с усами. Лицо уставилось на меня лучезарным взглядом и что-то сказало по-грузински.

– С добрым утром! – сказал я.

Лицо подмигнуло мне, затем из-под одеяла высунулась волосатая рука и принялась шарить под кроватью. Она извлекла оттуда бутылку коньяка и поставила на тумбочку. Вопросительно взглянув на меня, лицо снова подмигнуло.

– Я из Ленинграда, – зачем-то сказал я.

– Цинандали, – сказал человек очень доброжелательно. Я не совсем понял. То ли его фамилия была Цинандали, то ли он оттуда приехал. Он спустил ноги на пол и протянул мне руку.

– Автандил, – сказал он. – Можно Авто.

– Петр, – сказал я. – Можно Петя.

Ноги у него были такими же волосатыми, как и руки. Вообще, он был очень волосатый. На вид ему было лет сорок пять. Ни слова больше не говоря, Автандил босиком подошел к умывальнику и вымыл два стакана. Из одного он предварительно вытряхнул зубную щетку. Поставив стаканы рядом с коньяком, он заполнил их на две трети.

– Пей! – сказал он.

Я поднес стакан ко рту.

– Стой! – воскликнул он. Потом приподнял свой стакан, сделал им приветственный взмах и сказал с сильным акцентом:

– Будем знакомы… Автандил. Можно Авто.

– Петр, – повторил и я. – Будем!

Мы выпили. Автандил снова полез под кровать и вытащил оттуда связку коричневых колбасок на ниточке. Колбаски были сладкие. Внутри у них были орешки на ниточке. Мы стали есть колбаски и разговаривать.

Вскоре мы уже сидели на кровати Авто в обнимку и пели:

– Тбилисо! Мзизда вардебис мхарео…

Причем, я пел по-грузински лучше, чем он. Он пел с акцентом. Потом Авто спросил:

– Ты зачем здесь?

– И правда! – вспомнил я. – Надо позвонить.

Я набрал номер телефона и сказал не очень твердо:

– Будьте добры товарища Мегли… швили…

– Я у телефона, – ответил трубка.

– Говорит Верлухин. Я в Тбилиси…

– Где?! – крикнула трубка так пронзительно, что Авто покрутил головой. Я назвал гостиницу и номер. В трубке послышались прерывистые гудки. Я не успел вернуться к Авто, как Меглишвили уже вбегал в номер, распахивая на ходу объятия. Так быстро он мог доехать только на пожарной машине или на «Скорой помощи». Он расцеловал меня, как родного, даже интенсивнее, а заодно расцеловал и Автандила. Автандил тут же полез за бутылкой. Пол под его кроватью был выстлан бутылками коньяка. Это было очень удобно. Выяснилось, что Меглишвили зовут Гия, и он тут же к нам присоединился.

Через некоторое время пришла горничная и стала меня выселять. Меглишвили вышел с ней на пять минут. Вернувшись, он сказал:

– Неделю можешь жить! Год можешь жить! Сколько хочешь, можешь жить! Никто не тронет.

Потом та же горничная внесла в номер поднос, на котором была гора фруктов. Мы в это время с Гией плясали лезгинку, а Автандил очень умело выбивал ладонями ритм на тумбочке.

Последнее, что я помню в этот день, это мои слова:

– Акты… Я привез акты…

– Акты-факты! – закричал Гия. – Акты-факты-контракты!

– Диверсанты… – не в рифму сказал Авто.

Когда я открыл глаза, уже снова было утро. Я лежал в своей постели раздетый, а надо мной склонялись Гия и Авто. Лица у них были отеческие.

– Как голова? – поинтересовался Гия.

Голова, как ни странно, не болела. Я умылся, надел рубашку и галстук, и мы поехали к Зурабу Ираклиевичу. Авто не поехал. Он сказал, что подождет нас в номере.

Гия повез меня на своей «Волге». По дороге он рассказывал вчерашние приключения. Оказывается, мы ужинали в ресторане гостиницы, где я пошел в оркестр и исполнил несколько русских романсов под аккомпанемент. Гия сказал, что мне жутко аплодировали.

– Какие романсы? – спросил я.

– «Выхожу один я на дорогу», «Гори, гори, моя звезда…»

– Понятно, – сказал я. Это был репертуар Гения.

Мы подъехали к институту. Это было очень высокое и узкое здание. Мой пропуск уже дожидался в проходной. Меглишвили повел меня по лестнице, мы куда-то повернули и очутились в приемной Зураба Ираклиевича. Приемная была размером с баскетбольную площадку. В одном ее углу находился небольшой бассейн с золотыми рыбками. Пол был устлан коврами. Гия что-то сказал секретарше, и та исчезла за дверью, к которой была привинчена табличка: «Директор Зураб Ираклиевич Харахадзе». Табличка была из бронзы. Секретарша появилась через пять секунд и жестом пригласила нас в кабинет.

Зураб Ираклиевич сидел за столом. В руке у него была курительная трубка. Он мне напомнил одного своего соотечественника, очень популярного в свое время. В кабинете было все, что нужно для жизни. Цветной телевизор, бар, кресла, диваны, журнальный столик, книжный шкаф, натюрморты на стенах и тому подобное.

Мы тепло поздоровались, и я вынул из портфеля три экземпляра отчета.