Дитя эпохи - Страница 103

103

Он мне многое рассказал про Рязанцеву. Упоминая ее имя, Павел Ильич делал уважительную мину. Он сказал, что Рязанцева принадлежит к старой школе микробиологов. Во главу угла она ставит эксперимент. И главное, старается, чтобы ее работы использовались на практике. То есть в лечебной деятельности. Это мне показалось разумным.

Рязанцева два года провела в Африке, где много особо опасных инфекций. Павел Ильич сказал с теплой улыбкой, что у нее такая страсть – лезть со своими вакцинами в лапы чумы или оспы. Сам Прямых был теоретиком. Он изобретал способы борьбы с микробами на бумаге. При этом пользовался математикой. Вообще, он был передовым ученым. С едва уловимым оттенком горечи Павел Ильич сообщил, что Рязанцева не верит в математику. Она предпочитает опыты, опыты и опыты.

Тут из лаборатории снова вышла Антонина Васильевна.

– Ах, вы еще здесь? – сказала она.

Прямых едва заметно изогнулся в пояснице и устремил взгляд на Рязанцеву. Та поморщилась. Прямых доложил о нашей беседе и замолчал, ожидая дальнейших указаний.

– А что мы будем показывать на экране? – спросил я.

– И в самом деле? – сказала Антонина Васильевна.

– Культуры, – предложил Прямых.

– А кстати, что показали ваши расчеты по культуре семнадцать-ка-эс? – спросила Рязанцева, хитро улыбаясь.

Даже я заметил какой-то подвох в ее вопросе. А Прямых не заметил и беспечно начал:

– Иммунологическая активность некоторых штаммов…

Рязанцева улыбнулась еще хитрее, бросив заговорщицкий взгляд на меня. «Не такой уж она синий чулок», – подумал я. А Антонина Васильевна сделала рукой какой-то нетерпеливый итальянский жест и перебила своего заместителя:

– Вы нам скажите, чтобы мы с молодым человеком поняли. Свинки должны дохнуть или нет?

– Вероятность летального исхода ничтожна, – сказал Прямых. – Машина дала две десятых процента.

– А вот они дохнут! – торжествующе сказала Рязанцева. – Дохнут и все тут! И наплевать им на вероятность.

– Не должны, – пожал плечами Прямых.

– Пойдите и объясните это свинкам. Покажите им ваши перфокарты, – иронически предложила Антонина Васильевна.

Прямых опустил глаза, бормоча что-то по-латыни.

– Впрочем, мы отвлеклись, – сказала Рязанцева. – Так что же мы можем вам показать?

– Не мне, а телезрителям, – уточнил я.

– Вы думаете, что кто-нибудь будет это смотреть? – сказала Антонина Васильевна. – Вы идеалист, молодой человек. По телевизору смотрят хоккей, кино и молодых людей на мотоциклах, которые стреляют по детским шарикам. Как это называется?

– «А ну-ка, парни», – сказал я.

– Вот именно… А ну-ка, физики! А ну-ка, микробиологи! – рассмеялась Рязанцева.

Антонина Васильевна, несомненно, обладала чувством юмора. От ее юмора мне стало не по себе. Захотелось уйти далеко и надолго. Неприятно почему-то было выглядеть в глазах Рязанцевой спекулянтом. А Павел Ильич сдвинул брови, размышляя, и предложил показать африканские кадры. Как выяснилось, Рязанцева сняла в Африке любительский учебный фильм. Там показывалась массовая вакцинация.

– Так это же здорово! – обрадовался я.

– Вы думаете? – холодно сказала Рязанцева. – Ничего особенного. Оспа, холера, легочная чума…

Ушел я от Рязанцевой страшно недовольный собой. В самом деле, какие-то славные люди честно делают свое дело, а потом прихожу я и начинаю бить в барабан. Они вдруг оказываются Прометеями, а я их певцом. Кому это нужно?

Я позвонил Морошкиной и сказал, что не буду делать эту передачу. И вообще, не буду больше писать о Прометеях. Не могу и не хочу. Людмила Сергеевна, как всегда, перепугалась, еще не поняв толком моих доводов. На следующий день было назначено совещание у главного. Нужно было спасать Прометеев. Ночь я провел очень плохо. Перед глазами маячили волосатые микробы величиной с собаку. Попутно не давали покоя мысли о полной бессмысленности моей деятельности для человечества. Я вдруг полюбил человечество и чувствовал себя обязанным сделать для него что-нибудь доброе.

Самым добрым было отказаться от профанации науки.

С такой мыслью я и отправился в студию. В кабинете главного меня ждали. Севро, Морошкина и Тиша встретили меня согласованным ледяным молчанием. Чувствовалось явное презрение к дезертиру от журналистики.

– Петр Николаевич, я надеюсь, вы пошутили? – спросил Севро.

– Нет, – сказал я тихо, но твердо.

– У нас с вами подписанный договор. Это официальный документ, – продолжал пугать меня Севро.

– Я заплачу неустойку, – сказал я.

– Вы сделаете сценарий, – гипнотически проговорил главный.

– Петр Николаевич переутомился, – нежно сказала Морошкина.

Тиша открыл глаза и сказал, что он тоже переутомился с этими Прометеями.

– Отпустите меня, – попросил я жалобно. – Когда я мог, я делал. А теперь не могу. Морально и физически.

Внезапно на столе главного зазвонил телефон, Севро поднял трубку и слушал десять секунд. Выражение его лица при этом менялось с безразличного на гневное.

– Прямых – это кто? – спросил он, зажав мембрану ладонью.

– Это заместитель Рязанцевой, – сказал я.

– Немедленно приезжайте, – сказал Севро в трубку. Потом он ее положил и уставился на меня с чрезвычайной злостью.

– Этого только не хватало, – сказал Валентин Эдуардович.

Он ничего объяснять не стал, а спросить мы не решались. Севро задумался, совершенно окаменев. Так мы просидели минут двадцать, пока не пришел Прямых. Он ворвался в кабинет и горестно воскликнул:

– Что же теперь делать, товарищи?

– Объясните сначала товарищам, – сказал Валентин Эдуардович. – Они еще ничего не знают.

103